HONORA "NARA" FARQUHAR // ХОНОРА "НАРА" ФАРКУАР, ОКОЛО 30 ЛЕТ
ныне в розыске (daniela ruah)
Когда очередной виток главной автомагистрали выводит к частоколу гетерогенных пригородных одноэтажек, пространство вокруг заливает тусклым предрассветом; Нара борется, но ночной мороз уже её победил: она трясётся, как листок на осеннем ветру, на сотне метров спотыкается трижды, алебастровая серость кожи – отнюдь не прихоть скверного освещения.
Всё бы ничего, но на дворе, между прочим, погожий летний месяцок.
Она не льстит себе надеждой – до Уотерлу не менее полутора километров, ей бы управиться за час, но челлендж сильнее спорящего; тихо скулит под нос, проклинает мир до самого основания и всё же идёт вперёд; исчезает за ближайшим деревом, в тени первого подвернувшегося куста, стоит ей услышать рёв далёкого автомобиля; и вскоре рваная цепочка её шаркающих шагов протянется от брошенной в подлеске машины – угнанной, краденой, как и её куртка, деньги в её кармане и последняя пачка антибиотика в рюкзаке – аккурат к двери многоквартирного комплекса на самой, хвала богам, всеми забытой окраине.
Пущей верности ради на кнопку дверного звонка нажимает дважды, слушает, как затихает по ту сторону синтетическое птичье пение (мельком успевает отметить и взять на вооружение оригинальность идеи: недурной способ сделать уютней даже арендуемый десяток метров) и как восстанавливается затем вязкая, беспрекословная тишина. Хонору начинает знобить сильнее, она заливается хриплым лающим кашлем, звучащим что пулемётная очередь – ни остановить, ни замедлить; в сужающихся перерывах между она силится сделать полный вдох, терпит поражение и медленно оседает на пол. Картинка перед глазами расплывается и темнеет, стылость молниеносно сменяется жаром, в ушах шумит, перекрывая прочие звуки, и Нара не слышит щелчка отпираемой двери, а потому не успевает увернуться: её хлопает по коленям, и сильно, а затем по великому сверхгуманизму вселенной женщина теряет сознание.
Возвращаться обратно не просто неприятно – мучительно больно.
Лёгкие её горят, что поленца в камине, приступы наизнанку выворачивающего кашля следуют, будто псы – за хозяином: не сбрасывая скорости, не отставая ни на шаг. Приподнявшись на здоровом локте, осматривает травмированную правую руку и с удивлением лицезреет заботливо перевязанную кисть; бинт безупречно бел и идеально чист, на этом всё сходство новой обители с больничной палатой и оканчивается. Закрывая глаза, Хонора Фаркуар ожидала угодить на собеседование либо с апостолом Петром лично, либо с его на грешной земле наместниками в форме и при оружии; но не прикованной к казённой койке себя обнаруживает, а переодетой в забавную ночную сорочку, и не в храме Гиппократа, коему, по слухам, все медики что-то там дают, а в тёмной и душной комнатушке без телевизора, зато со свернувшимся калачиком у ног её котиком. Животина по размерам годится в собаки, пышная шуба не скрывает его лишнего веса, и вместо узуального недоумения и вполне оправданной паники Нару охватывает острое сочувствие к тварюшке: тяжело, должно быть, такую тушу носить. Она хочет позвать котика, но давится кашлем; а затем поворачивает голову и у окна замечает хозяйку дома.
- Здравствуй, Нара, - говорит Тилли. Не улыбается. Она вообще редко улыбается и, похоже, не в курсе, что это можно делать просто из вежливости.
/ / / / /
Дочь молодой и весёлой вдовушки, души в ребёнке не чаявшей, хотя особыми педагогическими дарованиями тоже не отличавшейся, Хонора с детства не знала ни голода физического, ни недостатка тепла душевного; день её начинался с ласкового поцелуя в лоб и завершался пожеланиями сладких снов, и сны её, стоит признать, действительно были сладкими – на тот момент. Бывали, конечно, и тяжёлые моменты – жизнь вам не музей шоколада, одним удовольствием не полнится, - однако первые разменянные полтора десятка знаменуются размеренным и сытым спокойствием.
Нет, драма не заявлялась к ней на порог, и не катастрофа прогнала девчонку от матери. Годы шли, в Наре пробуждалось любопытство, расцветали мечты о путешествиях и новых местах, пересчитать которые странствиями в должном возрасте ставит целью, наверно, каждый второй юнец; мать обзавелась ухажёром, мужчиной в возрасте, зато приятным и обходительным, и портить обедню расцветающему роману в планы дочери, разумеется, не входило. Куда она подавалась и зачем, какие планы строила, какие амбиции проращивала – я умолчу, вы, несомненно, дополните; но факт, что Хонора попала в Армию Канады и служила достаточно долго, чтобы познакомиться с Тилли, проявить к ней определённый интерес, а после о том пожалеть:
и вот почему
Потому что на неуверенно-вопрошающий поцелуй Нары ответить следовало бы по ситуации куртуазно, однако Тилли не миндальничает, и реакция её укладывается в секундное «Я не лесбиянка». Коротко, как пулемётная очередь, и умертвляет на месте; Хонора невольно отстраняется, вся подбирается внутренне, топит взгляд на дне стакана. «Я думала…» - сообщает она в пустоту, а Тилли залпом приканчивает остатки пива, смывает чужое тепло с губ и накладывает окончательную резолюцию: «Нет». Лапидарная истина Эдсит не приемлет хрустальных замков психологических подоплёк - ей сделали предложение, она отказала, дело закрыто, сыщиков можно отпустить по домам; апологет телеграфного слога, Тилли не трудится над симпатичной упаковкой для вето, ибо знает, знает уже сейчас, хотя её всего девятнадцать: от ворот поворот всегда оставляет осадок, и обсуждать его или маскировать добрыми, прости господи, намерениями суть на ровном месте лицемерие. Ханжество в чистом виде. Не размениваясь на сантименты и экивоки, она немедленно подзывает барменшу, повторяет заказ, а когда оборачивается, Хоноры и след простыл. Искать израненное игнором создание Эдсит манкирует.
Мягкосердечность и покладистый характер Норы сыграли с ней злую, нехорошую шутку – в кругах сослуживцев она быстро дошла до стадии если не местной парии, то уж точно объекта для насмешек. Умение постоять за себя девушка вскармливала годами, долго и кропотливо, и первые всходы появились незадолго до добровольного увольнения из армии; в жёстких условиях перманентного напряжения постоянный обстрел колкостями суть соломинка, переломившая спину верблюду; Нора оказалась в должной мере прозорливой, чтобы понять – в этой неутихающей битве ей – пока – победы не одержать и следует уйти прежде, чем потери примут катастрофические масштабы; она дезертировала.
Её дальнейший путь конгруэнтен полноценному становлению личности, набиванию синяков, плетению ментальной брони и отращиванию пресловутых зубов: повстречай Нара сейчас былого обидчика, и мокрого места не оставила бы; выражаясь фигурально, вестимо, однако эффективность оттого не теряет ничуть. Меж тем дорога к счастью внезапно обрывается в тупике:
вырезка из анкеты Тилли
Получив в распоряжение два этажа, задний дворик и скромный подвальчик, Тейлор заказывает кадастровые выписки и мысленно подсчитывает, сколько может содрать со страждущих протушиться в глуши; заодно присматривает симпатичную однушку с окнами, выходящими, вот те на, на мелкую улочку; не мусорка, и то прогресс. Даже оплачивает первый месяц аренды…
А потом, когда бледно-серая, на ногах себя удержать не способная Нара нарисовывается на пороге, разгоняет риелторов и спешно приводит в порядок дом. Дотащить в буквальном смысле лающее громоподобным кашлем тело до окраин – лишь полбеды (собственного автомобиля у Тилли нет, но двадцатка таксисту пресекает мефитические расспросы, а глубокий капюшон обеспечивает пикантную анонимность); вылечить воспаление лёгких и сломанное запястье, не имея на то ни образования, ни доступа к медикаментам, задачка куда веселее.
Чтобы трясущаяся в лихорадке Хонора не попалась на глаза добрым соседям, её благодетельница завешивает окна тяжёлыми шторами и запирает мамину комнату, ставшую пациентке и приютом, и темницей.
Чтобы правильно забинтовать кисть, часами насилует гугл и ю-тьюб.
Чтобы сбить температуру и исцелить кашель Нары, сначала скупает доступные ей без рецепта аптечные средства, а затем отыскивает дорожку, к пресловутому чёрному рынку ведущую.
И старается не думать о том, что будет, если мать выпишется и пожелает вернуться домой.
«История прямо анекдотичная, - делится Тилли, когда старая приятельница пытается кушать бульон. – Запертый дом, дама в подвале и несанкционированные таблетки аккурат с подпольного цеха, вершина моих чаяний и мечтаний, прямо вишенка на торте». Они обе имеют доступ к интернету и молчат о новостных сводках Торонто, в которых имя Хоноры фигурирует не на первой полосе, зато с завидной постоянностью; Нора просматривает регулярно, Тилли – когда находит масть вдумчиво порефлексировать после тяжёлого рабочего дня. Обвинение в побеге от правосудия на аверсе и в непреднамеренном убийстве на реверсе – достижение, коим не похвалишься за чашечкой чая, и куда лучше обходить его в разговорах за версту, чем ворошить муравейник и поднимать со дна ментального колодца утопленников – вопросы, ответы на которые хорошо не сделают никому. «Почему ты пришла ко мне?» - так и не поинтересуется Эдсит, ибо презирает трусость, но боится услышать: «А почему ты пустила?».
События, обернувшиеся гонкой с законом, коварно оставляю на откуп потенциальному соигроку. Я не исключаю полной невиновности Нары – подставить человека под карающую гильотину Фемиды порой дело вовсе не трудное, - равно как и полного осознания с её стороны всего лиходейства от и до (если у неё не было иного выхода, например). Логика и обоснованность в любом случае – наши с вами лучшие друзья, и я прошу учесть следующее: Хонора Фаркуар – человек, по умолчанию к насилию не склонный. Она не сталкивалась с абьюзом (а если и да, не прогнулась под него), не потчевалась родительским террором, и, если кто из её друзей-сожителей вздумал бы выкручивать ей руки, дала б отпор или недолго думая ушла в закат. С её врождённым талантом находить компромиссы и средь бытовых дрязг сохранять в целостности спокойствие и рассудительность девушка, надо полагать, заведомо отделена от всяческих неприятностей, однако сия защита дала слабину, а результат, как говорится, налицо.
Её альковные предпочтения на стороне женщин, верно. Делила ли Нара ложе с мужчинами, не делила, по какой причине отошла от предками навязанных традиций и полностью ли исключила из круга приближённых сильный пол – решение суть ваша, заинтересовавшийся, прерогатива.
дополнительно:
1. Хонора посетила Уотерлу не под гнетом ностальгии, пред ней стоит конкретная цель, кою я с удовольствием обрисую вам в процессе общения. Цель с законом расходится и требует определённых вложений энергии и скрупулёзного расчёта.
2. Имя, фамилия, базовые элементы биографии и характера персонажа неизменны; внешность же выбиралась наугад и доступна изменению после предварительного обсуждения.
3. Без ветра трава не колышется, без примера игры роль не придерживается. Я же приложу свои старые посты к концу данной заявки, так что мы квиты.
4. Страница-полторы ворда, неделя-две-три на пост, неспешный ритм и возможные low activity с обеих сторон – вот что я люблю (с) и что могу предложить.
5. Стражду обрести соавтора, а не пассивного консумента. Нара – девушка самодостаточная, и более чем вероятно, что после выздоровления она получит с некоторыми понятными оговорками полную свободу перемещения и действий, так что безусловной привязки к одной только Тилли не будет, обещаю.
пример поста
— … в лицо и ткнула, — нежный материнский говорок взрезает гладкое утреннее спокойствие, загоняет в гробы поднявшуюся с ночи подсознательную нечисть и временно возвращает Линн на нашу грешную землю.
Одеревенев от — сколько? Полчаса, час? — затяжного сидения, женщина нерешительно шевелится, прислушивается напряжённо к поскрипыванию собственных позвонков; спина испытание выдерживает, что уже хорошо. Чай остыл, бекон подёрнулся малоаппетитной жирной плёночкой, у самого края тарелки рухнул без сил какой-то помятый листок. Линн читает и не понимает слов.
— Что, мам?
Под ряской мещанского самодовольства мелькает серебристый бок раздражения.
— Опять не слушаешь? Говорю, Нора Полоумная куда-то укатила, какая-то девица там теперь у них сидит, незнакомая, наглая такая, сразу видно — из города приехала. Прямо как ты, только при своём рассудке, — Викки скалится, дочь проглатывает колкость и даже не морщится. — Я ей и сказала, чтобы Норе передала, что у меня есть судебное постановление и чтоб та немедленно убиралась с нашего участка, пока её выселять не начали. Вроде пообещала передать. Клещами вырывать обещание-то пришлось! Но уж я вырву, так вырву, что надолго запомнится.
Прокладывать сквозь глухие дебри быта чугунную колею собственных неукоснительно соблюдаемых интересов — любимейшее развлечение мамочки. Эдакая развесёлая ментальная карусель, где взлёт и падение чередуются в неистовом темпе без всякой надежды когда-нибудь остановиться или хотя бы замедлить бег; борьба за власть в проекции на скромные задворки родины, прекрасный суррогат наркотической дури, коли уж судьба обделила иными возможностями; Линн увлекается этими рассуждениями, следует за ними покорно, как ребёнок за незнакомым, но респектабельным взрослым, однако спохватывается вовремя.
— Погоди, Нора — это Нора Голт, что ли?
Пасьянс неожиданно сходится, миссис всё-ещё-Геллхорн тихо стонет и прикусывает до крови нижнюю губу: разумеется, в приступе ража боевая родительница схлестнулась не с абстрактной, сферической в вакууме, столичной феминой, а с Дагни. Конечно, с Дагни! Из горсточки обитателей кукурузного рая не выбрать единственную более-менее вменяемую Викки просто не могла. Уж лучше бы дома осталась и ей, Линн, на мозги капала, ей-богу.
Мельком брошенный на бумажку взгляд умерщвляет последнюю оставшуюся надежду; дабы отомстить со вкусом, Линн ставит триумф матери на колени и перекусывает ему глотку.
— Хоть бы читала внимательнее, не так бы стыдно было. Это тебя копией черновой разметки облагодетельствовали, дорогая моя.
Под стук отпавшей челюсти Викки её единокровная стремительно исчезает.
Вязкую негу соседского дома в очередной раз перебивает дверной звонок — неуловимую мстительницу и по совместительству справедливость во плоти сменяет недостойная дщерь: вина вслед за обвинением, но определённое сходство всё же угадывается. Линн теряется под солнечными лучами и чувством неловкости, осторожно подбирает извинение, способное прикрыть тощим телом сияющий ореол орущей, размахивающей руками, потрясающей кулаками Виктории Корбетт, и усилия её, нет сомнений, тщетны.
— Дагни, доброе утро… день, — ловит себя на том, что о точном времени имеет самое смутное представление. Одёргивается, заводит новую песнь. — Я от матери, она… она заходила сегодня по поводу границ наших участков, хотела поговорить с Норой, а следовало бы вначале поговорить со мной.
Окружённая загадочным сумраком внутреннего пространства, новая знакомица непроницаема, предсказать её реакцию — всё равно что до рези в глазах всматриваться в мутный гадальный шар. Линн вздыхает совершенно искренне.
— Я пришла вымаливать твоё прощение, вообще-то. Мать иногда ведёт себя непотребно, причём отсутствие к тому причин для неё ни разу не проблема. Если бы я знала, что она поднимала этот вопрос, с границами, и что её сразу понесёт к Норе…
То подстелила бы соломки, кто бы мог сомневаться, но «если бы…» так и осталось в зоне несбыточного, а синяки после себя Викки оставила самые настоящие. Линн переминается с ноги на ногу.
— Не против, если я зайду? — В улыбке её определённо наличествует что-то от обнажённой раны. — Расскажу, что да как и почему твоей свекрови не следует ни о чём беспокоиться.
А ведь первая встреча прошла будто отмеченная небесами. Пересечься под кровом букинистического магазинчика, заинтересовавшись неожиданным выбором ближнего своего; обсудить свежак, невесть как попавший на разделку жителям столь безнадёжной глуши; обменяться метафоричными визитными карточками — узуально положенными приглашениями заглянуть как-нибудь на посиделки с печеньем и сплетнями; и вот оно как обернулось. Воистину, всё, что ни делается, делается не так, как нам хочется.
Женщине чудится где-то движение, не то лёгкая поступь, не то ласковый зов сквозняка: в старых жилищах одно от другого порой совершенно не отличить. От навязчивого любопытства она удерживается насилу и не старается даже заглянуть поверх плеча Дагни в сгустки неопрятного мрака; а стоило бы, определённо стоило.
и ещё один
За день до многомерной обструкции Линн в задумчивости грызёт карандаш.
— … потому ссылки на изъяны псевдоисторической логики повествования, на мой взгляд, ничем не оправданы и к конструктивной критике отношения, при всём старании, не имеют. — Монотонный гул речитатива прерывается, на нежащегося в покое Хагена устремляется томный взгляд: — не имеют ведь?
Под показушную мягкость усмешки вшит полупрозрачный посыл: «Попробуй только переспросить». Даже скорбная головою, госпожа Геллхорн — истая дочерь Евы.
Всё же, не капризничая, покорно перечитывает мини-спич — подходящая по случаю здравица с горьким послевкусием филиппик во славу самопальных эстетов, дерзнувших подлить капельку дёгтя в экспертный газетный мёд, — перебивает сама себя, грифельным остриём безбожно вспарывает новорождённый текст, проводит акт беспощадной вивисекции и декларирует вновь: чисто и рассудительно, как малолетка, зачитывающая до дыр затёртый кусок школьной программы пред жадно внимающим актовым залом; даже голос на концах предложений уходит в мелкую нервную дрожь — выступать перед публикой Линни всё-таки не научилась.
Финально звучат многословные благодарности всем на огонёк заглянувшим, и с мнимого Олимпа грядущего выступления женщина охотно ныряет обратно в бытийную явь. Оправляет рваным движением подол юбки, кокетливо улыбается мужу — смотри, как хороша нами выбранная совместная жизнь, — возвращается в уютное «я-сегодня», игнорируя соблазнительные наряды прочих своих личин; альтер-эго, вечно кружащиеся на периферии, не спешат подтягиваться к костру и скрываются в густоте мрака уже который месяц подряд. Обоим притаившимся под семейным кровом странникам ведомо — самый долгий штиль и самая яркая небесная синь предваряют самый разрушительный шторм. Вязкая размеренность домашнего счастья — Парвати в объятиях Кали[1].
С последними солнечными лучами Линн пересекает комнату; ни стыда, ни стыдливости не ведая, наклоняется к Хагену — тень скрывает его лицо почти полностью, — забирается к нему на колени, опускает ладони на тёплые плечи — руки её холодны, — предлагает любоваться закатом, но откровенно любуется им. Окрашенный янтарём и багрянцем, благоверный преступно непостижим: будто смотришь на церковный витраж и за первым слоем цветного стекла с неотвратимой внезапностью различаешь второй, третий, четвёртый… Изображения накладываются один на другой, схожие чертами и пропорциями, но принадлежащие разным мужчинам. Противопоставленная сразу целому множеству, Линн остро ощущает свою неразрывность; чувство это, едва обретённое, начинает от неё ускользать.
— Мы справимся, верно? — не спрашивает — постулирует. — Со всем, что бы к нам ни пришло.
Она искренне хочет верить в слово, повелевающее миром, но те, что приходят к власти, не знают никаких слов.
Завтра, примерно в это же время, поблекшая до мертвенной серости и утерявшая остатки самовосприятия, змее подобно она засядет в укромном уголке и станет ждать, сколько потребуется, ждать, не теряя настроя и невесть откуда взявшейся силы, того, кого решит уничтожить и кого неспособна будет даже узнать.
Немногочисленные прохожие кивают и провожают взглядами; Линн ступает по общественному любопытству как по ковровой дорожке, в хищно сверкающих объективах соседских окон она отражается попеременно то незнакомой заморской девой, то смурной провинциальной девчушкой, обозначившейся на исторической родине после нескольких лет столичного куража, обсудить кое для местных кумушек — дело чести. Состарившись разом на добрый десяток лет, женщина прорывается сквозь бурьян неотрывных наблюдений: хотя бы в этой маленькой битве она выходит победительницей.
Темнеет быстро. В изнутри освещённой витрине “Curio” она мельком зрит собственную реминисценцию, и увиденное ей решительно не нравится. Впрочем, раз взялся, то делай.
— Джералдин? — плотным кольцом окружившие её книжные стеллажи сдержанно молчат. Не наблюдая в округе девушки, разбередившей более-менее одинокое существование малоизвестной писательницы несколькими неделями ранее, Линн повышает голос и укорачивает обращение. — Джери?
Необычайно худощавая, беспрецедентно сдержанная, недавняя знакомая обнаруживается в недрах букинистического магазинчика; миссис Геллхорн не удерживается от скользящего, цепкого, оценивающего взгляда; на фоне темноволосой пташки она, кажется, не в выигрыше, однако загадочная фемина всё же высекает из нашей героини несколько искр симпатии. А затем ещё парочку. И ещё.
— Я отыскала тот сборник, — говорит Линн. Фыркает ехидно, — Линн Корнетт. Линн-корнет, мать твою. Спасибо, что не ефрейтор.
Натянутому смешку Джери женщина вторит не менее искусственной улыбкой — они обе, видно, не сильны в светской эквилибристике. Женщина пропускает часть, отведённую жонглированию любезностями и остро заточенными комплиментами о двух концах; открывает пыльную, старую, с потрескавшимся корешком книжку, находит нужную страницу, читает заголовок (хотя бы он написан правильно!); с пылью осыпаются на пол одряхлевшие воспоминания.
— Знаете, а я ведь и жената тогда ещё не была, — удивлённо, как будто с того памятного дня, когда Хаген сделал ей предложение, минули не века — тысячелетия. За перешёптыванием мыслей Линн пропускает вполне законной вопрос («А вы женаты?»). — И даже с будущим супругом ещё не познакомилась.
В сумраке лавочки лицо Джералдин выглядит бесконечно молодым, застывшим в вечности благодаря таланту скульптора или придворного живописца, не меньше. Образ, достойный внимания поколений, попадает в капкан иного сорта, и нет сомнений — он будет растворён в словах и буквах, пройдёт сквозь постоянные редакторские фильтры и рано ли, поздно ли, будет прочитан и усвоен теми, кому печатная проза милее жизненной. Мистера Геллхорна подобная участь уже постигла.
— Вы чем-то на него похожи, — почти доверительно. — На моего мужа. Думаю, вы понравились бы друг другу, но он остался в городе.
Удивительные глаза Джери распахиваются шире, однако приступ откровенности миновал, а вот головная боль — нет. Одарив девицу сомнительным вербальным сувениром, заготовив фундамент под обязательные вопросы и из этих вопросов прорастающие догадки и предположения, Линн удаляется с чувством выполненного долга.
[1] Парвати и Кали в индуизме — соответственно благая и жестокая формы Шакти, супруги Шивы
Отредактировано Tilly Adsit (2017-08-03 14:01:06)
Джойнт идет по кругу - Кэррол, развалившись в глубоком кресле, закинув ноги в бордовых ботинках на одну из нераспакованных коробок, будто бы дремлет, сдвинув широкополую шляпу на глаза, но требовательно вытягивает вперед руку на своем витке, жадно обхватывая «трубку мира» тонкими пальцами - замирая на несколько секунду, и заново. В углу обиженно сопит Мартовский - обиженно, потому что неофициально признан ребенком полка, за чьим здоровьем необходимо следить (что, в общем-то, не отменяет тлеющую сигарету в уголке губ); обида не мешает искоса следить за мелькающей в руках Чешира колодой карт. Мальчишка смотрит внимательно, и Алиса прячет улыбку за прожженной жилеткой Шляпника, которую уже битую тринадцатую минуту пытается зашить - рубашка козыря словно нехотя выныривает из убежища рукава Кота («тише, это наш с тобой секрет» - незаметно подмигивает), когда тот веером раскладывает очередную выигрышную для себя партию. К запаху горючего и дешевого алкоголя примешивается сладковатая дурман-трава - первой не выдерживает Соня, и под недовольное ворчание Чешира - вставая с дивана, она неаккуратно наступает на разложенные карты, путая шулеру все схемы - открывает окно, впуская шум просыпающего города. Для стаи же день заканчивается - Шляпник пересчитывает добычу, распарывая кошельки, сортируя кредитные карты и наличные; Алиса приводит в порядок истрепавшиеся костюмы; каждый из них занят своими мыслями и делами, но 
