В далеком тысяча девятьсот сорок четвертом Джеймс Бьюкенен Барнс не вернулся с войны. The only Howling Commando to give his life in service of his country — так, кажется, говорили в музее. Ты Стив. Я читал о тебе в музее. Таких, как он, было множество; пропавших без вести, убumых, преданных земле, мальчишек, которые так и не успели начать жить по-настоящему. Таких, как он, были десятки, сотни и тысячи. Миллионы. Таких, как он, история не вспомнит, высокомерно глядя на братские могuлы с высоты птичьего полета.

В далеком тысяча девятьсот сорок четвертом Джеймса Бьюкенена Барнса так и не смогли пoxopoнumь как следует. Пока его лучший друг, Стив, все еще безрассудный, маленький и до безумия храбрый Стив, слишком смелый, чтоб убежать от драки, оплакивал его, Баки под обжигающе холодным снегом боролся со смepmью, изо всех сил стараясь не закрывать глаза. Он думал, Господи, Стив найдет меня, он вернется за мной, он придет и все будет хорошо, нужно просто дотерпеть. Главное не засыпать. Не засыпать..
Стив не пришел. Не пришел через час, не пришел через сутки, не пришел никогда.

В далеком тысяча девятьсот сорок четвертом Джеймс Бьюкенен Барнс стал чем-то другим. Справлять панихиду по живым — плохая примета; впрочем, Баки тогда все-таки погuб. Он закрыл глаза, погребeнный под слоем льда и снега, а проснулся чем-то иным. Он проснулся и увидел на месте своей левой руки металл — неживой, холодный, жестокий металл. Он проснулся и понял, что Стив Роджерс за ним не вернется. Стив.. Кто такой Стив? Человек на мосту. Я знал его. Повсюду была кровь, кажется, его кровь, где-то поодаль звучали незнакомые голоса, что-то твердящие на чужом, грубом, жестком языке. В тот день он в последний раз услышал свое имя. В тот день он стал забывать его. В далеком тысяча девятьсот сорок четвертом Джеймса Бьюкенена Барнса не стало, и на его месте появился Зимний Солдат.

С того момента прошло семьдесят три года, и из них Баки Барнс помнит только полтора. Полтора года нескончаемой боли, холода, пробирающего до самых костей, игл, сывороток, допросов, холодных камер, седых туманов и разбитой надежды. Баки пытался бежать, не раз, не два, не три, но его ловили. Баки пытался драться, но ему делали в миллионы раз больнее, чем мог сделать он, и в конце концов он смирился. Единственное, что держало его на плаву, — надежда. На Стива. Он не мог не прийти, он не мог оставить его здесь, он ведь не мог тоже потерять веру в него. Эй, Стив, не мог ведь? Не потерял? Но надежды становилось все меньше. Надежды все меньше, а боли все больше. Боль росла в геометрической прогрессии, она становилась невыносимой, Барнс больше не мог держаться. Он просто не мог больше ждать. Ждать спасения было глупо.
Надеюсь, ты сможешь жить дальше, Стив. Прости, что так вышло.

Баки очнулся семьдесят лет спустя на мостовой. Он видел перед собой кого-то очень знакомого. У него были светлые волосы, голубые-голубые глаза, и Баки почему-то показалось, что эти глаза он знает, что эти глаза знают его, что эти глаза его спасут. Под ногами руинами расстилался асфальт, за спиной садилось солнце, и на долю секунды, на короткое мгновение в голове Зимнего Солдата что-то щелкнуло. Что-то пошло не так. Ошибка в системе, сбой, замешательство. Кто такой Баки? Кто такой Стив? Человек на мосту, я знал его, я знал его, я ведь знал его, почему вы не говорите мне, кто он?! На долю секунды Баки показалось, что он может дышать, что он может проснуться, что он может избавиться от боли и снова вдохнуть полной грудью, снова сбежать в Бруклин, поесть отвратной пиццы на углу его родной улицы, сбежать со Стивом на Кони Айленд, спустить все свои деньги на мишку для рыжеволосой девчонки, имя которой он уже никогда не вспомнит.. Баки так и не дали осознать, что Бруклин давно не такой, что мир, который он знал, давно изменился, что все, что у него было, отобрано, скомкано и сломано, и ему никогда этого не вернуть. Обнулите его. Начните сначала.

Баки сидел на жестком матрасе в своей крохотной комнатушке в Бухаресте и рыдал, как ребенок, сгорбившись, сцепив руками живот, чтобы не было так больно дышать. Воздух продирался сквозь легкие, как сквозь непроходимые джунгли, из горла вырывались непонятные стоны, крики, но к этому звуку Барнс привык. Ему было так стыдно, так горько, невообразимо горько, так больно, что дышать ему больше не хотелось вовсе. Перед глазами стояли ужасающие картины. Треск огня, лязг металла, кровь, кровь, кровь, так много крови, что в ней можно было захлебнуться, запах смepmu, отнятые жизни, одна, вторая, третья, пули, огонь, оружие, лязг металла, треск огня, скрежет; и пустота, всеобъемлющая, нескончаемая пустота, начинающая где-то в снежных горах и заканчивающаяся в полной темноте, которой нет конца и нет края. Холод. У Баки дрожат руки. Ему всегда холодно, он не может согреться, ему снова хочется почувствовать боль, чтобы почувствовать хоть что-то знакомое в этом чужом для него мире. Здесь все не так, здесь все совсем другое, и ему здесь не место; он чужак, странник, у которого отняли все, что он имел, он никому не нужен в чуждой для него стране, в чуждом для него мире и времени, он не должен здесь находиться, он вообще не должен был дожить до такого мира.
Баки держал в руках заряженный пистолет. Руки дрожали, но он отлично знал, что надо делать и куда стрелять, чтобы все получилось. Одна пуля — одной всегда достаточно, так его учили. Давай, Барнс, хуже уже не будет. Баки подносил пистолет к голове не раз, не два и не три. Но каждый раз останавливался. Каждый раз останавливался в паре сантиметров от виска и бросал оружие в стену. Стив. Человек на мосту. Он что-то о нем знал. Его фотография в блокноте о чем-то напоминала, но Баки просто не знал, о чем именно. Он не знал, что должен вспомнить, но он не мог умepemь, не увидев эти глаза еще раз. Немой укор, вопросы, оставшиеся без ответа, полтора года надежды на эти ледяные глаза, полтора года с одним-единственным именем в голове — это все должно было что-то значить. Баки убрал пистолеm в ящик на скромной кухне. Баки позволил себя обнаружить. Он должен был понять, что такого в этом Стиве и почему он так важен для него.
В далеком тысяча девятьсот сорок четвертом Джеймс Бьюкенен Барнс не вернулся с войны. Таких, как он, были десятки, сотни и тысячи, миллионы.. Но он выжил. И лучше бы он умep в снежных горах, просто уснув ненадолго.

Нужно было бежать. Времени было немного; что-то снова пошло не так, его ищут, за ним скоро придут, и нужно было сматываться отсюда. Барнс поднялся в свою квартиру, мысленно прокручивая в голове планы отступления на все возможные случаи. Барнс бесшумно открыл дверь, сделал пару шагов, не издавая ни звука, несмотря на скрипящие половицы, и вдруг замер, подняв голову.
Его голос. Сердце пропустило удар. Стив. Баки застыл, стараясь не шевелиться. Он помнил, как получал очередную порцию боли за это имя. Помнил, как его обнулили за то, что он заговорил о нем. Помнил, как Зимний Солдат сражался с ним, чтобы это имя навсегда исчезло в реке времени и никогда больше не бередило раны. Но Баки не был Зимним Солдатом. И Джеймсом Бьюкененом Барнсом тоже. Он был чем-то между; чем-то средним, где-то посередине между сломанными механизмами выверенного, тренированного годами оружия и резкими душевными порывами мальчика, который в сорок четвертом году считал себя мужчиной и рвался в бой за честь страны, за людские жизни. Иронично, как Барнсу пришлось погибнуть для того, чтобы стать тем, чего он больше всего боялся. Иронично, что Барнс погиб, спасая жизни, а Зимний их отнимает. И еще более иронично то, что Баки проснулся только тогда, когда увидел этого златоволосого, безумно красивого мужчину на мосту. Барнс ждал его. Солдат чувствовал это кожей. Барнс все семьдесят лет ждал. Через Обнуление, через криокамеры, через боль, слезы, скулеж и вой, Джеймс Бьюкенен Барнс ждал Стива Роджерса. И он дождался.
— Ты Стив, — тихо говорит Баки, и имя, слетевшее с его уст, птицей рвется где-то в груди, — Я.. читал о тебе. В музее, — добавляет он, осекаясь на середине фразы. Он хотел сказать столько всего. Хотел сказать, что знает его, что помнит его глаза, что очень хочет вспомнить, что Стив для него значит, что очень хочет вернуться туда, где они были важны друг для друга, где они бились друг за друга, как родные братья.. Но вместо этого бурчит что-то невнятное. Дежурное. Потому что в прошлый раз, когда он сказал, что знает Стива, ему было больно. Сделали больно. Это всего лишь подстраховка. Я не знаю тебя, я знаю о тебе. Я читал. Слышал где-то. Но это не совсем правда.
Баки нервничает. Он чувствует опасность и не знает, сколько времени у него есть, чтобы хоть что-нибудь понять о себе и своем прошлом. Ему надо бежать, его ищут, но он не может двинуться с места, когда Стив Роджерс, его Стив, за которым он готов был идти в огонь и в воду, стоит прямо перед ним.

В кирпичных домах невысоких с налётом лёгкой разрухи, Загадочно светятся окна, доносятся смутные звуки.

Устала. Прислонялась лбом к двери и не могла решиться постучать в нее. Красная. Притягательная такая, самая яркая на всей этой чертовой улице. Манила. Звала. Анита касалась холодными пальцами старого дерева, но что-то неуловимо гнало ее прочь от дома, от него, от тепла, столь желанного. Что она здесь забыла? Бежала от очередной истерики матери, от удушающей тесноты трейлерного парка, от запахов гари и нечистот, которые въелись, кажется, в кожу, весь район пах как одна выгребная яма. Анита задыхалась, умирала, страдала. Ей хотелось вырваться из оков, которые сама себе придумала, сбежать. Только вот к побегам она не приспособлена. Ничего, дайте срок и она научится. Время. Все всегда упирается во время, которое, подобно студеной воде, просачивается сквозь пальцы и не вернуть его назад. Анита хотела бы вернуться в те дни, когда мир был проще, когда ее волновал лишь цвет, в который они с отцом покрасят трейлер. Она ведь умела мечтать, верить, надеяться. Куда все делось? Растаяло по весне и ушло с талой водой? Анита ненавидела воду, ненавидела бесконечное ее стремление куда-то двигаться... Когда только научилась ненавидеть? Отчаянно. Страстно. Неистово. Глупая девочка, лучше бы на более благородные чувства энергию свою молодую направила.

Отчаялась. Шла по улицам пустым, ночным, безлюдным. Собаки и те куда-то подевались, словно весь город затаился и ждал. Чего? Она ведь не глупая и жизнь эту любит, не настолько ее достала мамаша, не настолько неподъемны проблемы навалившиеся. Будь она чуть слабее, то с моста бы прыгнула, как полагается всякой отчаявшейся девчонке. Только в прошлом году у них в провинции почти с десяток подростков жизнь свою прервали. Слабые. Анита не была слабой. Сломленной, да, но ведь все раны затягиваются, стоит только потерпеть, подождать. А ждать Анита умела. Шла по улица, куталась в старую куртку, которая вовсе не спасала от ночного холода. Курила. Неумело, неуклюже, кашляла, но не бросала. Она ведь так и не научилась курить, может, время не то было. А сейчас время подходящее. Для всего, чему раньше она не успела научиться.

Ноги сами привели Аниту к его дому. Она долго стояла и просто смотрела на окна в которых свет еще горел. Не спит. Ждет? Глупость какая... Она стояла и пыталась оттереть с рук запах дешевых сигарет, ей почему-то не хотелось, чтоб пахло противно, словно мало было тех запахов, которые она принесла на себе из той дыры, которую домом называла. Хмурилась. Каждый шаг растягивался на несколько минут. Шла медленно, но повернуть не смела, все смотрела на красную дверь, старую, местами краска облупилась, покрасить бы наново, чтоб ослепляла своей яркостью. Анита до двери не скоро добирается и возле нее замирает, лбом прислоняется и сил в себе найти не может, чтоб постучать. Вдруг прогонит?

Влекут непреодолимо, парализуют волю. Пройти невозможно мимо, всё вышло из-под контроля.

Стучит. Слышит шаги тяжелые, сжимается, теряет всякую решимость и сбежала бы, только ноги к крыльцу приросли, свинцом налились и отказывались подчиняться. Дверь открылась. В глаза ударил яркий свет, почти обжигающий, теплом повеяло. Только сейчас Анита поняла как замерзла, устала и плакать хотелось, только слез не осталось. Она голову поднимает робко, смотрит на него и шаг делает неуверенный. Прижимается к нему, руками в грудь его упирается и молится всем богам известным, чтоб не оттолкнул, не прогнал. Она не справится, если и он от нее отвернется. — Я так устала... — Собственный голос звучит как-то странно, чуждо, словно и не она говорит, а кто-то другой, отчаявшийся, потерянный. Анита трется щекой о его футболку, льнет подобно котенку и все молится, чтоб за шкирку не схватил, да не выкинул. Так ведь с плохими кошками поступают, верно?

Анита щурится, глаза еще к свету не привыкли и по бежевым стенам пляшут яркие пятна. Она пытается сосредоточится на чем-то одном и на маленьком столике для почты замечает журавлика бумажного, помятого и выцветшего, но точно того самого. Она ведь как сейчас помнила и парк, и бумагу цветную, и то как она, маленькая, сидела и старательно складывала журавликов. Семь раз по семь, чтоб непременно удачу принесли. Для него старалась, хотела поделиться счастьем, только вот делиться нечем было. А он сохранил, не выбросил. Хранил осколок удачи? Или забыл вовсе и выкинуть все руки не доходили? — Обними меня... — Произносит и сама словам своим не верит. А взгляд оторвать от журавлика не может. Странная. Глупая. Девчонка неразумная, а все одно...

Утро, а точнее глубокий-глубокий, как глотка у минетчицы, день у меня начинался не ахти. То ли восьми часов на сон мне не хватило, то ли Ричи отдавил мне ногу, ворочаясь в кровати, как это он обычно делал, то ли я просто поправилась на пару кило, а дурацкий кислотный костюмчик тролля из мультика стал мне откровенно мал — я не знаю. Но факт оставался на лицо. Чувствовала я себя так, словно кутила всю ночь и даже частично утро. Крутясь перед зеркалом, я вставляла в швы лимонного платья из шуршащей пленки булавки и каждый раз закрывала глаза, сквозь зубы матерясь, если попадала в кожу.
Хреновые дни начинались в «Пролинетке», когда костюмерша уходила в отпуск, на больничный или брала пару дней за свой счет, чтобы вдоволь поругаться со своим недомуженьком. Приходилось разбираться со своими костюмами самим. И если та же Джуди могла преспокойно перешивать себе платья или делать мелкий ремонт, то у меня с этим дела обстояли куда хуже. С детства заимев привычку читать книжки и учить химию, сложно потом не только перестроиться на "сиськотряство", но и на то, чтобы работать ручками. Короче. Из меня получилась бы никудышная хозяйка, и поделом мне, раз судьба закинула непутевую в стриптизерши.
Кое-как разобравшись с платьем, я кинула его в чехол и отправилась в клуб. Сегодня в «Пролинетке» был вечер, посвященный детскому мультику про троллей. Одному черту известно, какому извращуге это пришло в голову, но танцевала я сегодня у шеста вместе с чуваком, одетым под жирафа-неформала. И, надо сказать, ни одной мне казалось сумасшествием то, что происходило, потому что вскоре зрители разошлись и решили догнаться алкоголем до того состояния, чтобы было весело. К тому времени, правда, мои номера кончились, и в гримерке я благополучно смыла с себя лимонного  цвета блестки и даже успела принять душ, переодеваясь в простую майку, трусы-шорты и натягивая на ноги чулки. Отлично. Осталось только пережить остатки вечера, чтобы можно было засунуть все эти вещи в сумку и натянуть простые джинсы, топая несколько кварталов в сторону дома.
Сидя на барном стуле, я пила обычную воду, то и дело оглядывая зал в поисках подходящего клиента для привата. Обычно я этого не делала. Но в последнее время с деньгами была напряженка, что было немудрено после того, как руководство клуба сменило человека, отвечающего за тематику вечеров. Я даже скучала по старому доброму Билли, которого все больше клонило в сторону БДСМ и почему-то лошадок. Но да черт с ним. Теперь мы танцевали под троллей и даже переодевшись в насекомых, но за мной обычно сохранялось право танцевать то, что я хотела. За некоторыми исключениями, как сегодня.
Нет, я не была особенной. Но таблетки в нашивках бюстгальтера давали мне право завлекать клиентов так, как мне то казалось правильным. Кроме того, на меня ходили. Меня ждали. И центральная сцена в «Пролинетке» обычно пустовала, дожидаясь меня. Ричи обычно ржал над этим и говорил, что его сладенькая Эмили стала настоящей звездой среди проституток и простых давалок во имя искусства. Ну… Ржали мы обычно вместе, но я все равно заряжала ему пару оплеух, уговаривая в отместку посмотреть традиционное порно гетеросексуальной направленности.
Мои размеренные мысли прервало появление на горизонте мужчины, который шел целенаправленно на меня и выглядел...слишком трезвым для этого клуба. Я взяла его деньги и сразу же поняла, что их было слишком много даже для приватного танца с… Не, ну на Монику Беллучи, конечно, не тянуло ваще никак, но простенькую сериальную актрисульку вполне могло удовлетворить. Я подняла глаза, пытаясь отыскать в толпе Френки, чтобы получить указания, следовало мне его кормить наркотой или стоило просто отработать свой танец, сваливая поближе к охранникам, как я обычно это делала. Френки покачал головой и скрылся в своем кабинете, но я успела заметить, что его лысина подозрительно блестит от пота, а толстый животик в цветастой рубахе ощутимо потряхивает. Нет. Хреновый из меня был детектив, это я поняла еще тогда, когда несколько лет назад пыталась понять, кто упер сборник рецептов из главного зала библиотеки. Так что даже начинать не стоило. Может, у Френки несварение желудка?
Я оглянулась на мужчину, который смотрел на меня, демонстративно сунула купюры за резинку чулка и сказала ему на ухо.
- Станцую, сладенький. Но только станцую.
Я кивнула бармену и взяла бирку от третьей комнатки для привата (это было придумано для того, чтобы другие девушки не вели туда своих клиентов), показывая пальцами, что следовало включить вторую композицию. Обычно девочки тупо танцевали под одну и ту же мелодию, но я не могла. Во-первых, под конец я уже так адски ненавидела вилять задницей под одно и то же, что просто хотелось выть от злости. Во-вторых… Наверно, я была идиоткой. Но я все равно твердо продолжала верить в то, что девочка должна немножко любить каждого своего клиента. Тогда и только тогда клиент будет верить в то, что ты его хочешь. И только тогда из его карманов посыплется больше хрустящих бумажек. Ко всему прочему, потом ты уже начинаешь работать только с известными тебе постоянными клиентами, и вот такие незнакомые мужики, от которых ты не знаешь, чего ждать, появляются уже разве что в качестве исключения. Или тогда, когда Френки на них кивает.
Заведя мужчину в огороженное помещение, я чуть надавила на его грудь, когда он поравнялся с диванчиком. И почти сразу отошла, вдыхая и выдыхая воздух в такт заигравшей музыке, чтобы настроиться.
Опустившись на колени, я плавно изогнулась в пояснице, раз за разом изображая то, как женщина обычно движется на мужчине во время секса. Обычно это нравилось клиентам. Перевернувшись на бок, я высоко потянула носок туфли, добиваясь того, чтобы это движение плавно переросло в кошачью грацию, когда я поползла к клиенту на коленях, немного иронично, почти так же, как он, глядя в его глаза. Еще одно из моих личных правил гласило, что нужно полностью копировать поведение клиента. Если он учащенно дышит — дыши в такт. Так он будет думать, что ты возбуждена так же, как он. Если он улыбается – улыбайся так же широко. Так он подсознательно будет думать, что между вами возникла особая связь. Так что да, мать вашу. Сейчас я смотрела в его глаза и не отпускала его взгляда, пропуская эту иронию сквозь себя.
Раздвинув его ноги, я потерлась о него, поднимаясь вверх и усаживаясь на его колени. Под музыку, которая с каждым новым аккордом звучала все громче, майка улетела в угол, а я начала извиваться на его коленях, подбираясь все ближе к его паху, чтобы потом было удобнее. Моя грудь оказалась рядом с его лицом. И чуть улыбнувшись, я закрыла глаза, словно ожидала, когда же он решит сделать свой ход. Словно это был не приват, а прелюдия к сексу. Да. Именно поэтому иногда и требовались охранники. И все чаще они требовались мне, потому что мужчинам реально начинало казаться, что я хочу почувствовать их руки на своем теле.
Закусив губу, я повела грудью выше, касаясь его бороды соском. И… И в это время он что-то произнес. Это напрочь сломало всю систему, потому что в такие моменты клиенты обычно смотрят на мою грудь загипнотизированными глазами, а не начинают вести высокоинтеллектуальные беседы.
И да, я такая удивительно умная и сообразительная, оказалась не готова даже понять, чего он хочет от меня. Потому что была настроена только на движения телом.
- Э… Что?